Специально для выставки из коллекции Русского музея в Москву привезли девять шедевров мастера, среди которых «Казначейша», портреты гитариста Павла Васильева, художника Петра Соколова, писательницы Варвары Ипполитовны Лизогуб и купца Александра Александровича Сапожникова. Впервые в музее, носящем его имя, так объемно и подробно представлено творчество Василия Тропинина, важнейшего московского художника.
Александр Бенуа в своей «Истории русской живописи в XIX веке» замечал, что Тропинин едва ли не первый истинно московский художник. «Он первый, (а за ним гораздо позже прямой ученик Венецианова Зарянко) посеял семена того реализма, на котором вырос и окреп впоследствии чисто московский протест против чужого и холодного, академического, петербургского искусства».
На примере биографии художника составители выставки размышляют на тему успеха и удачи в судьбе гения. Как иначе объяснить взлет с низов социальной лестницы, от крепостного до модного московского художника, квартирующего напротив Кремля, а позже купившего собственный дом в Замоскворечье.
Карьера художника Тропинина началась неожиданно: граф Морков отправил своего крепостного учиться кондитерскому ремеслу в Санкт-Петербург, а тот тайком повадился ходить в рисовальный класс. Двоюродный брат хозяина Тропинина, узнав о даровании крепостного, похлопотал и устроил его в Академию вольным слушателем, взяв на себя оплату занятий. Однако по окончании Академии (среди его сокурсников — Карл Брюллов) в 1804 году Тропинину вместо Италии пришлось уехать в провинциальное имение Моркова и служить лакеем и кондитером еще почти двадцать лет. Об Италии Тропинин, если судить по его воспоминаниям, не жалел: «Может быть, вышло и к лучшему, что я не был в Италии, будь я там, может быть, не был бы своеобразен».
В 1823 году году, в возрасте 47 лет Василий Тропинин был выкуплен на свободу. В 1829 получили свободу получили его жена, Анна Катина, и сын Арсений. Выбирая между Санкт-Петербургом и Москвой, выбрал более тихую Москву, где быстро добился успеха как превосходный портретист. Художника прозвали «русским Грезом», как замечал Бенуа, «не столько за хорошенькие личики, которые он, подобно французскому мастеру, любил изображать, сколько за густой, смелый мазок, красивый тон, имеющий что-то общее с жирными сливками, какую-то приятную теплую белесоватость».
