Новую редакцию собственной постановки 1994 года, которую в Петербурге с большим успехом представили в конце декабря, для Мариинского театра создал Алексей Степанюк. Музыкальный руководитель и дирижер — Валерий Гергиев.

Опираясь на спектакль 1994 года, Алексей Степанюк создал его новую версию, более близкую современному зрителю, но не теряющую свою цельность. Из знакомых образов зрители 90-х могут вспомнить красивые исторические костюмы Ирины Чередниковой, которые получают свое симфоническое развитие: от ярко-красных в начале оперы до жемчужно-белых в финале, когда действие переносится в невидимый град. «Наш спектакль близок к литургии, как и написано у Римского-Корсакова, — говорит режиссер. — Это спектакль о духовной мощи русского народа. О том, что русский язык, русский дух, русскую культуру нужно оберегать. В сценическом действии мы отталкивались от традиций иконописи, чтобы артисты на сцене были похожи на ожившие иконы. Новая версия постановки сделана с опорой на спектакль 1994 года, который был очень хорошо принят в Петербурге и затем проехал по всему миру.

«Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» – последняя большая эпическая опера Римского-Корсакова. Само ее длинное название адресует к былинным сказаниям, к их неторопливому, поэтически образному слогу. Думается, что главные слова в этом названии – «невидимый» и «дева». В последние годы своей жизни, пришедшиеся на начало смутных времен в России, композитор много размышлял о драматической судьбе родины и уже предчувствовал новые испытания, которые ей предстояло пережить. Он писал о «душных, тревожных состояниях», беспокоивших его, и грезил о «невидимой», то есть призрачно-идеалистической, затерянной в былинно-сказочном прошлом «девственной святой Руси». В философии этой оперы (а к ней нужно относиться именно как к философскому труду) много аллюзий и подтекстов. Сам сюжет ее мифологичен и в существе своем близок к библейским притчам: это история о силе человеческой природы, одухотворенной верой. Той силе, которая побеждает бесовскую «нежить» (слова самого Римского-Корсакова) искренностью и истовостью веры. Не случайно поэтому половину оперного действия занимают молитвы, коллективные или потаенно-исповедальные. А весь интонационный строй «Китежа» как бы всматривается вглубь, в исконные, сакральные первоосновы «русского духа». В этот последний период своей жизни Римский-Корсаков находился на вершине творческой зрелости, но постоянно занимался обновлением своего музыкального языка. Он писал: «Я чувствую, что вступаю в какой-то новый период и что овладеваю приемом, который у меня до сих пор являлся как бы случайным…» Речь идет об особой манере вокального письма, близкой к древним крестьянским распевам, свободным от тисков западноевропейской классической гармонии. Именно в «Китеже» результаты этих поисков достигли совершенного воплощения, как в больших хоровых сценах, так и в монологах солистов.